Saturday, June 14, 2014

7 Г.В.Костырченко Тайная политика Сталина власть и антисемитизм


высококачественных товаров ширпотреба, но и тот внешний порядок во всем, которого за короткий срок смогли добиться новые властители этой страны. Возвращаясь домой, они не скрывали от коллег, родных и близких своего восхищения от увиденного за границей. Пиетет перед европейским шиком, так впечатлившим представителей новой («рабоче-крестьянской») советской технократии в Германии, видимо, передался их «кремлевским детям», породив в них увлечение призрачной нацистско-эсэсовской романтикой загадочной империи.
Еще одним следствием этой драматической истории стало введение уже упоминавшегося выше раздельного обучения в школах, где мальчикам и девочкам теперь предлагалось больше думать об учебе, а не о любви.
Жизнь К.А. Уманского, который активно сотрудничал с североамериканской еврейской общественностью*, также закончилась трагически. В январе 1945 года он погиб при загадочных обстоятельствах во время перелета в Коста-Рику. Четыре года власти Мексики проводили расследование и не пришли ни к чему определенному относительно причин авиационной катастрофы. Есть свидетельства, что к смерти дипломата был причастен резидент советской разведки в Мексике полковник Л.П. Василевский, который воевал летчиком в Испании, потом под фамилией «Тарасов» был консулом в Париже, а затем принял участие в операции по ликвидации Троцкого. Так или иначе, но в любом случае Уманский был скорее всего обречен. Его случайная или кем-то подстроенная смерть только приблизила неизбежный финал. Позже Эренбург напишет: «Может быть, и об Уманском следует сказать, что он умер вовремя?»212.
Думается, что гибель Уманского была каким-то образом связана с той державно-шовинистической кадровой кампанией, которая охватила советские внешнеполитические структуры с июня 1943 года, то есть сразу же после роспуска Коминтерна, чье делопроизводство было передано во вновь образованный и возглавленный А.С. Щербаковым отдел международной информации ЦК ВКП(б). Вскоре в Москву были отозваны со своих постов послы в США и Англии М.М. Литвинов и И.М. Майский, которые, правда, оставались на почетных, но реально малозначимых постах заместителей наркома иностранных дел, пока в 1946 году (когда государственный антисемитизм стал резко прогрессировать) не были отправлены на пенсию213.
* В частности, Уманский встречался 15 августа 1944 г. с представителем Еврейского агентства для Палестины («Сохнута») Н. Гольдманом, заявив ему в самом начале, что хочет поговорить с ним «не в качестве посла, но как человек, заинтересованный в определенных вопросах и как русский, и как еврей». Затем он высказался за участие советских евреев в конференции Всемирного еврейского конгресса в ноябре 1944 года в Атлантик-Сити и в пользу поездки Гольдмана в Россию (211).
•6 — 2738
241

...В Новом Свете Михоэлс и Фефер помимо США и Мексики* побывали еще в Канаде, где, например, в Монреале их приветство-] вал 10-тысячный митинг общественности. Возвращаясь на родину, они провели к тому же несколько недель в Англии. В Москву руководители ЕАК вернулись в декабре 1943 года. Пребывая в эйфории после своего триумфального заграничного турне, они какое-то время видели мир вокруг себя в радужном свете. Даже возникшая как бы вдруг проблема усиливавшегося антисемитизма в СССР казалась им • тогда вполне преодолимой.
вспышка антисемитизма в советском тып9
На самом деле до «полной победы» советских людей над этим злом, о чем Михоэлс и Фефер возвестили на митинге в Лос-Анджелесе,; было еще далеко. Ибо колоссальный социальный стресс военного времени (среди причин которого можно назвать массовую эвакуацию, в том числе и еврейского населения, на восток, трудности, * связанные с размещением на новых местах и обеспечением всем необходимым), а также просачивавшаяся через линию фронта вра- \ жеская расистская пропаганда обусловили быстрое превращение! юдофобии во все более массовое и социально обостренное явление советской жизни. Так называемый бытовой антисемитизм, впавший в летаргию со времени установления в начале 30-х годов сталинской^ диктатуры, теперь вновь ожил на фоне общей неустроенности, разрухи, других тягот и лишений, порожденных войной. В такие критические периоды всегда ищут и находят козлов отпущения.        * На первый взгляд кажется странным, что особенно неблагополучными в этом отношении были расположенные за тысячи километров > от линии фронта такие области глубокого советского тыла, как Запад-; цая Сибирь, Казахстан, Средняя Азия. Но именно сюда с запада хлынули основные потоки сначала еврейских беженцев, а потом раненых фронтовиков и военных инвалидов, которые, участвуя в боевых дей-; ствиях, зачастую подвергались воздействию гитлеровской пропа-; ганды. Бытовой антисемитизм подогревался еще и тем, что в эти регионы была эвакуирована большая часть польских евреев, которые | уже  одним  своим  «экзотическим»  видом  и  полной  непри-j способленностью к специфике советской жизни вызывали раздраже-; ние местного населения. К тому же многие из них, чтобы как-то про-'} кормить себя и свои семьи, вынуждены были торговать на рынках и базарах, где часто вовлекались в конфликты с покупателями. Впрочем, негативную реакцию испытывали на себе и отоваривавшиеся на тех же рынках, так сказать, русские евреи (главным образом состоятельные служащие с эвакуированных предприятий и учреждений), готовые платить за все втридорога и тем самым способ- ;
242

ствовавшие росту и 6>з того высоких цен. В одном из совершенно секретных сообщений 3 управления НКВД СССР, направленном в> августе 1942 года на имя Берии, говорилось о том, что в Узбекистане в связи с приездом «по эвакуации значительного количества граждан СССР еврейской национальности антисоветские элементы, используя недовольство отдельных местных жителей уплотнением жилплощади, повышением рыночных цен и стремлением части эвакуированных евреев устроиться в систему торгующих, снабженческих и заготовительных организаций, активизировали контрреволюционную работу в направлении разжигания антисемитизма. В результате в Узбекистане имели место три случая избиения евреев, сопровождавшиеся антисемитскими выкриками». Несмотря на то, что тогда были произведены аресты хулиганствующих антисемитов и подстрекателей погромов, еврейское население Самарканда, Ташкента и других среднеазиатских городов было серьезно обеспокоено за свою безопасность.
Нечто подобное творилось тогда и в Казахстане. 15 октября прокурор СССР В.М. Бочков проинформировал через секретную почту заместителя председателя СНК СССР А.Я. Вышинского о том, что если по всей республике за первое полугодие 1942 года за погромную агитацию, подстрекательство и хулиганские действия против эвакуированных евреев было осуждено 20 человек, то за период с 1 августа по 4 сентября только в Алма-Атинской и Семипалатинской областях — уже 42 человека214.
Однако не везде власти принимали предусмотренные' законом меры к обузданию страстей на национальной почве. Кое-где местное начальство, явно пользуясь попустительством центра, предпочитало «не замечать» проявлений юдофобии. Вот что сообщал, например, в мае 1943 года редактору газеты «Красная звезда» Д.И. Ортенбергу писатель А.Н. Степанов, находившийся тогда в эвакуации в г. Фрунзе (Киргизия):
«Об антисемитизме. Демобилизованные из армии раненые являются главными его распространителями. Они открыто говорят, что евреи уклоняются от войны, сидят по тылам на тепленьких местечках и ведут настоящую погромную агитацию. Я был свидетелем, как евреев выгоняли из очередей, избивали даже женщин те же безногие калеки. Раненые в отпусках часто возглавляют такие хулиганские выходки. Со стороны милиции по отношению к таким проступкам проявляется преступная мягкость, граничащая с прямым попустительством»215.
Ортенберг сразу же направил эту информацию в ЦК для принятия надлежащих мер. Впрочем, 30 июля он сам был вызван на Старую площадь, но не по описанному выше делу. Принявший его Щербаков объявил ему о постановлении ЦК назначить вместо него Другого редактора «Красной звезды». На вопрос же обескураженного таким решением Ортенберга, как объявить сотрудникам редакции о мотивах столь неожиданной отставки, тот невозмутимо
16*
243

ответил: «Скажите, что без мотивировки». Размышляя впоследствии о причинах своего смещения, Ортенберг вспомнил, как за несколько месяцев до этого Щербаков также вдруг вызвал его и без объяснений потребовал очистить центральную армейскую газету от евреев216.
Единственный, кто мог бы заступиться за Ортенберга, был покровительствовавший ему Мехлис, содействовавший его назначению 30 июня 1941 г. ответственным редактором «Красной звезды»*, однако тот все еще ощущал на себе недовольство Сталина**, возложившего на него как представителя Ставки Верховного Главнокомандования ответственность за разгром в мае 1942 года советской группировки на Керченском полуострове. Тогда Мехлис был смещен с поста заместителя наркома обороны и вынужден был передать Щербакову свои полномочия руководителя Главпура.
Изгнанный из газеты Ортенберг тем не менее продолжал служить на других должностях в армейских политорганах, пока в 1949 году, в разгар борьбы с космополитизмом, вновь не почувствовал себя неуютно. Желая предотвратить нежелательное для него развитие событий, он счел тогда за благо продемонстрировать свою преданность Сталину и написал ему письмо, в котором наряду с прочим просил ответить, в чем он был виноват в 1943 году и за что его сняли тогда с должности редактора «Красной звезды». Вместе с другой корреспонденцией, адресованной Сталину, это послание попало к Поскребышеву, прочитавшему следующую предназначенную для него приписку Ортенберга.
«Вы меня осчастливите на всю жизнь, если доложите это письмо товарищу Сталину. Отдаю судьбу письма полностью в Ваши руки и прошу Вас, дорогой Александр Николаевич, как родного отца, чуткого и отзывчивого, о снисхождении: если письмо скверное, вернуть его мне, чтобы больше к нему никогда не возвращаться».
Однако несмотря на столь уничижительное обращение, письмо так и не дошло до адресата, как, впрочем, и не было отправлено обратно автору. Развитие дальнейших событий показало, что предчувствие не обмануло Ортенберга: в апреле 1950 года его отстранили от исполнения обязанностей заместителя начальника политуправления Московского района ПВО, а 29 июля демобилизовали из армии, и опять без объяснения причин2".
Набиравший силу государственный антисемитизм проявлялся не только в виде закулисных кадровых люстрации, но иногда даже в открытой печати, и опять же в завуалированной форме. В январе
* По версии самого Ортенберга, Мехлис тогда вызвал его в Главпур и сказал: «Решение о вашем назначении принято лично Сталиным при активной поддержке Жукова» (217).
** Потом Мехлис как-то признался: «После Керчи Сталин полгода со мной не разговаривал» (218).
244

1943 года в журнале «Большевик» появилась статья председателя президиума Верховного совета РСФСР и заместителя председателя президиума Верховного совета СССР А.Е. Бадаева*, в которой этот старый большевик, бывший депутат IV Государственной думы, предварительно процитировав слова Сталина о том, что «дружба народов СССР — большое и серьезное завоевание», привел статистику национального состава военнослужащих, награжденных боевыми орденами и медалями. Указав отдельно, сколько было таковых среди русских, украинцев, белорусов, он в самом конце этого списка, перечисляя уже чохом, без конкретных цифр, все другие национальности, чьи представители удостоились государственных наград за полтора года войны, упомянул после бурят^ черкесов, хакасов, аварцев, кумыков, якутов — и евреев. Налицо было явное стремление принизить заслуги последних в вооруженной борьбе с врагом. Ведь по данным главного управления кадров Наркомата обороны СССР на 15 января 1943 г., евреи находились на четвертом месте по числу награжденных (6767) после русских (187 178), украинцев (44 344) и белорусов (7 210). Более того, через полгода евреи опередили по полученным наградам белорусов и вышли на третье место**222.
Возмущенные пренебрежительным отношением к боевым заслугам целого народа, руководители ЕАК Михоэлс и Эпштейн направили 2 апреля записку Щербакову, в которой высказали опасение, что подобная подача информации может быть использована «гитлеровскими агентами», распространявшими слухи о том, что «евреи не воюют». Однако этот демарш не имел последствий. Подобно многим аналогичным документам, письмо сразу же было направлено Щербаковым в архив***224. Недовольство секретаря ЦК по идеоло-
* Карьера Бадаева, над чьим образом мужественного борца с царизмом и несгибаемого большевика, преданного делу Ленина — Сталина, изрядно потрудилась советская пропаганда, вскоре потерпела неожиданный и позорный крах: в апреле 1943 года Бадаев за непотребное и скандальное поведение в Туве и Монголии, куда был направлен во главе делегации Верховного Совета РСФСР, был снят с занимаемых постов и отправлен в отставку (220).
** На 1 июня 1943 г. среди удостоенных боевых наград уже числилось 11 908 евреев, а на 1 января 1944 г. — 32 067 евреев, а всего за годы войны боевые ордена и медали получили 123 822 еврея (221).
*** О том, какие чувства испытывал Щербаков, сплавляя это послание в архив, можно судить по жирному вопросительному знаку, начертанному им, видимо, в раздражении рядом со словами о том, что «второй пленум ЕАК прошел под знаком Вашего указания (то есть указания Щербакова. — Авт.): больше и ярче подчеркнуть героизм еврейских масс Советского Союза против фашизма...». Между прочим, зная об особой озабоченности Щербакова «еврейским вопросом». Молотов и другие члены политбюро, случалось, над ним подтрунивали в присутствии Сталина, называя то Щербаковером, то Щербаковским (223).
245

гии было вызвано, наверное, и тем обстоятельством, что в ходе второго пленума ЕАК, открывшегося 18 февраля в Москве принятием приветствия Сталину*, впервые во всеуслышание было сказано о растущем антисемитизме внутри страны. Инициатором постановки этой проблемы выступил Эренбург, призвавший начать борьбу с «микробами антисемитизма», распространяющимися как во фронтовых частях, так и в глубоком тылу. Позднее он прямо заявил, что «ради пропаганды против фашизма среди евреев за рубежом нечего было создавать Еврейский антифашистский комитет, ибо евреи меньше всего нуждаются в антифашистской пропаганде» и что «главная задача ЕАК — в борьбе против антисемитизма у нас в стране». И хотя подобная дискуссия находила свое отражение разве только на страницах малотиражной еврейской «Эйникайт», тем не менее сама несанкционированная сверху попытка руководства ЕАК заняться наряду с внешнеполитической пропагандой еще и внутренними проблемами советского еврейства не могла не встревожить Старую площадь. И аппарат ЦК, не надеясь более только на Эпштейна, этого давнего осведомителя органов, решил усилить надзор над ЕАК. С этой целью было произведено кадровое «укрепление» СИБ: вместо B.C. Кружкова, «ослабившего» контроль за еврейским комитетом**, 9 июня 1943 г. на должность ответственного секретаря был направлен заместитель Александрова Н.И. Кондаков, который должен был более жесткими методами, чем его предшественник, негласно противостоять «либерализму» Лозовского. Помимо этого, выступая месяцем позже в СИБ, Щербаков потребовал расширить круг авторов, пишущих для агентства «за счет русских людей, за счет украинцев и белорусов», так как «каждый из этих народов... располагает высокограмотной интеллигенцией»226.
Данное ему поручение Кондаков выполнял с усердием, присущим недалеким и твердолобым натурам. Уже через несколько месяцев после своего назначения он без обиняков заявил руководителям ЕАК, что-они «приспосабливаются к сионистам» и что дальнейшее существование комитета «излишне»227. В 1944 году нападки на «еаковцев» со стороны Кондакова, считавшего себя глазами и ушами ЦК в стане замаскированных еврейских националистов, заметно усилились. Не довольствуясь более мелкими доносами, он подготовил объемную докладную записку на имя Щербакова с характерным названием
* В этом приветствии были и такие строки: «Миллионы наших братьев и сестер, как и сыны и дочери других народов, подпавших под ярмо людоеда Гитлера, истекают кровью. Нет границ страданиям еврейских народных масс. Гибель и уничтожение нависло над их головами. Горе матерей и стоны детей, заживо погребенных, потрясают мир («Эбен микир миз'ак!» — «Камни стен вопиют!»)» (225).
** В наказание за нерасторопность Кружков был направлен на менее значимый пост заместителя редактора журнала «Война и рабочий класс».
246

«О националистической линии в работе Еврейского антифашистского комитета», которая впоследствии была приобщена в качестве уличающего материала к «делу ЕАК»228. Однако вскоре деятельность Кондакова в СИБ завершилась так же неожиданно, как и началась. Очередная финансовая ревизия, проводившаяся там летом 1944 года, выявила серьезные корыстные злоупотребления с его стороны, и он с позором был отправлен на низовую работу, причем проигнорированы были его истеричные письма, которыми он, угрожая покончить жизнь самоубийством, пытался воздействовать на Щербакова и на заместителя председателя КПК при ЦК ВКП(б) М.Ф. Шкирятова229.
Ожегшись на Кондакове, в ЦК прибегли к более тонкой тактике сдерживания «националистической тенденции» в деятельности ЕАК: в июле в состав президиума комитета были введены такие далекие от еврейской культуры, но всецело преданные идее сталинского большевизма функционеры, как М.И. Губельман (председатель ЦК профсоюза работников государственной торговли, брат Е. Ярославского), Л.А. Шейнин (начальник Высших инженерных курсов Наркомата путей сообщения, личный друг Л.М. Кагановича), который сначала отказывался от этого назначения, ссылаясь на незнание еврейского языка, но потом дал согласие под нажимом Щербакова, СЛ. Брегман (заместитель наркома государственного контроля РСФСР) и З.А. Бриккер ( председатель ЦК профсоюза кинофотора-ботников). Оценивая последующую их работу в ЕАК, можно сказать, что они оправдали оказанное им «доверие» (особенно Брегман), став проводниками усилий партаппарата, направленных против «националистического перерождения» ЕАК и превращения его в «наркомат по еврейским делам»230.
Вместе с тем за призывы бороться с внутренним антисемитизмом был чувствительно одернут Эренбург, который хоть и критиковал только бытовую юдофобию, но никак не антисемитизм сталинских верхов, о котором если бы даже и знал, то вынужден был помалкивать, тем не менее, сам того не сознавая, вторгся в опасную для непосвященных сферу тайной государственной политики. Правда, наказание последовало не сразу. Пока война была в разгаре, Эрен-бурга ограждала от мести номенклатурных верхов, нагнетавших антисемитские настроения в стране, его огромная популярность в народе, заслуженная талантливой, эмоционально насыщенной и шедшей, что называется, от души антифашистской и антинемецкой публицистикой*, и, конечно же, то, что он был в фаворе у Сталина.
* В одном из писем марта 1944 года Эренбург признавался: «Я не люблю немцев (не только нацистов, но и нацию)». Правда, еще раньше он признал, что и среди немцев есть добрые и порядочные люди, но в условиях войны, развязанной агрессивным нацизмом, они подобны божьей коровке на спине обезумевшего разъяренного слона, уничтожающего на своем пути все,жи-вое (231).
247

Однако когда боевые действия перекинулись на территорию рейха и скорый разгром гитлеризма стал очевидным, некоторые обстоятельства, раньше оберегавшие Эренбурга, теперь обернулись против него. Ему, утверждавшему с начала войны, что «немец по природе своей зверь», была уготована роль козла отпущения, на которого сталинское руководство решило переложить ответственность за издержки пропаганды бескомпромиссной ненависти к врагу. 14 апреля 1945 г. в «Правде» появилась статья Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», в которой писатель выставлялся чуть ли не главным виновником вспышки антинемецких настроений и эксцессов, ознаменовавших вступление советских войск на территорию Германии. Тем самым руководитель УПиА одним выстрелом убивал двух зайцев: преподал строптивому литератору публичный урок послушания и выполнил указание Сталина начать психологическую перестройку армии*.
Обескураженный показательной моральной поркой, Эренбург уже на следующий день обратился к Сталину. «Я выражал не какую-то свою линию, а чувства нашего народа... — писал он. — Ни редакторы, ни Отдел печати мне не говорили, что я пишу неправильно... Статья, напечатанная в Центральном] 0[ргане], естественно, создает вокруг меня атмосферу осуждения и моральной изоляции. Я верю в Вашу справедливость и прошу Вас решить, заслужено ли это мной»235. Однако это послание благодаря сложившейся системе номенклатурного прикрытия, когда помощник Сталина Поскребышев не докладывал своему шефу «малозначительную» информацию, критикующую ЦК, так и не дошло до адресата. Оно сразу же оказалось в секретариате Маленкова, а оттуда попало по уже ставшему традиционным в таких случаях маршруту в архив**.
Именно с этого времени Эренбург дистанцировался от ЕАК и еврейских проблем и уже остерегался во всеуслышание обличать антисемитские настроения в стране, поняв окончательно, что в противном случае он рискует противопоставить себя весьма могущественным силам. Ведь в еврейской среде уже несколько лет ходили упорные слухи о том, что главные антисемиты засели в ЦК и именно оттуда исходят циркуляры со странными дискриминационными новациями
* Характерно, что 20 апреля появился приказ Ставки Верховного Главнокомандования, потребовавший от наступавших войск «изменить отношение к немцам, как к военнопленным, так и гражданскому населению, и обращаться с ними лучше», ибо, как объяснялось далее, «более гуманное отношение к немцам облегчит нам ведение боевых действий на их территории и, несомненно, снизит упорство немцев в обороне» (232).
** Правда, возможно, чтобы предотвратить повторное обращение Эренбурга к Сталину, чиновники со Старой площади вынуждены были пойти с ним «на мировую», дав санкцию на публикацию уже 10 мая его большой статьи в «Правде».
248

в области национальной политики*. И хотя в действительности никаких письменных антиеврейских директив не рассылалось (так как такое действие формально подпадало под статью закона о преследовании за возбуждение национальной розни), устные указания такого характера, несомненно, были, что подтверждается многочисленными свидетельствами.
противоречия пропаганды патриотизма
Тем временем шовинизация власти, начавшаяся еще с конца 30-х годов, прогрессировала с каждым месяцем. Происходил этот процесс под прикрытием патриотической пропаганды, интенсивное наращивание которой обычно сопутствует критическим для любой нации периодам. Весьма примечательно на сей счет мнение известного обличителя коммунистической утопии Джорджа Оруэлла, писавшего в годы войны:
«А отчего русские с такой яростью сопротивляются немецкому вторжению? Отчасти, видимо, их воодушевляет еще не до конца забытый идеал социалистической утопии, но прежде всего — необходимость защитить Святую Русь («священную землю отечества» и т.п.)... Энергия, действительно делающая мир тем, что он есть, порождается чувствами — национальной гордости, преклонением перед вождем, религиозной верой, воинственным пылом — словом, эмоциями, от которых либерально настроенные интеллигенты отмахиваются бездумно, как от пережитка»235.
В этой связи невольно вспоминается знаменитое четверостишие К.М. Симонова, написанное в критические дни ноября 1941 года:
Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас? Ты должен слышать нас, мы это знаем: Не мать, не сына — в этот грозный час Тебя мы самым первым вспоминаем.
* Впервые о подготовленных аппаратом ЦК «секретном постановлении» и «конфиденциальной инструкции» о введении процентной нормы для евреев, поступающих в вузы, а также о снятии их с ответственных постов в учреждениях и на предприятиях, было упомянуто со ссылкой на анонимные свидетельства в изданной в начале холодной войны книге перебежавшего в сентябре 1945 года на Запад советского военного разведчика И.С. Гузенко «The Iron Curtain» («Железный занавес») (New York, 1948, p. 157). В период «перестройки» нечто похожее стал утверждать публицист Р.А. Медведев, в одном из сочинений которого говорится, в частности, о том, что осенью 1944 года ЦК якобы разослал всем парткомам так называемый маленковский циркуляр, положивший начало дискриминационной политике советских властей в отношении евреев (234).
249

Позднее поэт вспоминал:
«То значение, которое имел для нас Сталин в тот момент, когда писались эти стихи, мне не кажется преувеличенным... оно исторически верно»"6.
Даже специалисты из геббельсовского ведомства видели в Сталине некую «spiritus rector» («вдохновляющую силу»), стимулирующую патриотический настрой народов СССР237. Сам же советский вождь предпочитал использовать для укрепления морального состояния общества пропаганду национально-культурных достижений и ратной славы предков. В ноябре 1941 года он благословил защитников отечества славными именами Александра Невского, Дмитрия Донского, Александра Пушкина, Льва Толстого и других выдающихся представителей «великой русской нации»238.
Такая апелляция к патриотизму русских, на чьи плечи легло основное бремя войны, была не только оправдана, но и необходима в то судьбоносное время. Уместно было и учреждение в конце июля 1942 года новых боевых орденов — Суворова, Кутузова и Александра Невского, а потом, в октябре 1943 года, — и ордена Богдана Хмельницкого, символизировавшего единство славянских народов в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками234. Получалось, что сталинский режим в интересах самовыживания в критический для него период вынужден был поощрять и направлять в конструктивное русло здоровый патриотизм народа, который инстинктивно проявился в тяжкую годину. Но поскольку социально-политическая природа режима оставалась неизменной, параллельно он прибегал и к спекуляциям На патриотических идеалах, в том числе и для прикрытия все более усиливавшейся внутриаппаратной борьбы. Ведь высшая номенклатура не была некой аморфной безликой массой, слепым орудием вождя. За внешним идиллическим единством верхнего слоя партийно-государственной бюрократии была скрыта перманентная борьба существовавших в нем группировок, имевших свои специфические интересы. И Сталин не только не препятствовал этой внутриноменклатурной грызне, а наоборот, в интересах укрепления собственного единовластия постоянно стравливал своих придворных, чтобы в решающий момент, поддержав ту или иную сторону в очередной подковерной схватке, определить победителей и покорить побежденных.
Начало нового раунда закулисной борьбы в сталинском окружении пришлось на лето 1942 года. В сфере идеологии эту борьбу с переменным успехом вели еще с довоенного времени «ленинградская» умеренно-патриотическая группировка, возглавлявшаяся Ждановым, и стоявшие на более жестких позициях (порой явно шовинистических) партаппаратчики во главе с Щербаковым, поддерживаемым Маленковым. Предпоследний, будучи одновременно секретарем ЦК по пропаганде, первым секретарем МК и МГК ВКП(б), начальни
250

ком ГлавПУ Красной армии, председателем Совета военно-политической пропаганды, заместителем наркома обороны и начальником СИБ, и пользуясь при этом явным благорасположением Сталина, сосредоточил в своих руках немалую власть. Д.Т. Шепилов, хорошо знакомый с нюансами придворной жизни при Сталине и впоследствии отмечавший, что вождь «мог осуществлять и осуществлял... монополию власти через доверенных лиц — фаворитов, которые периодически менялись», подчеркивал:
«Фаворит, всегда нагруженный большим количеством высших постов и облеченный полным доверием, сам на определенное время становился монополистом»2,,<|.
Именно с середины 1942 года благодаря усилиям Щербакова и стоявшего за ним Александрова стала набирать обороты ура-патриотическая идеологическая кампания, отличительными особенностями которой явились, с одной стороны, безудержное (порой даже, что называется, с усердием сверх разума) восхваление всего русского— в истории, науке, культуре и т.д., а с другой — насаждение исподволь* антизападных настроений, подпитывавших идиосинкразию ко всему иноземному и породивших после войны яростную пропагандистскую атаку против «космополитов».
Симптоматично, например, что в январе 1943 года Щербаков и опекаемый им Александров забраковали текст статьи «О мировом значении русской культуры», подготовленной для печати председателем правления Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС) B.C. Кеменовым, продолжавшим по инерции утверждать (может быть, вследствие своей неосведомленности в идеологических переменах наверху), что, рассматривая русскую культуру вне связи с культурой других стран, «очень легко впасть в славянофильство»241.
Такая точка зрения больше не имела права на существование, о чем вскоре без экивоков было заявлено в одной из передовиц газеты «Литература и искусство». Воспитываемому «в глубоком уважении к русской национальной культуре советскому народу», утверждалось в этом рупоре Агитпропа, «чуждо нигилистическое отношение к художественным богатствам своего народа, которое обычно сопровождается рабским преклонением перед всем заграничным и характеризует людей без почвы, без родины, без племени»**242.
* Пока шла война, сталинское руководство воздерживалось от явной ксенофобии, дорожа тогда отношениями с западными союзниками.
** Следует напомнить, что в годы Первой мировой войны уже наблюдалось нечто подобное. Тогда черносотенная газета «Русское знамя» взывала к «сферам»: «Нынешние дни надлежит считать временем могучего пробуждения национальной гордости и самосознания русского народа. Немец — это только повод. России пора освободиться от всякой иноземщины» (242).
251

интриги нн историческом и философском «фронтнк»
Не случайно именно тогда по инициативе Щербакова началось нагнетание патриотического пафоса в сферу общественных наук. Выступая 31 июля 1942 г. на заседании бюро МГК ВКП(б), секретарь ЦК по пропаганде вдруг вспомнил, что «уже в конце 1935 года по указанию Центрального комитета был поставлен вопрос о Минине и Пожарском, о том, что Минин и Пожарский полячишек из Москвы гнали». «...Поставленные вопросы многих удивили, — развивал он свою мысль далее. — ...Много было нигилизма к своей русской истории (непонимание наследства), а затем поняли. После постановления ЦК партии было издано много книг о Минине и Пожарском, об Александре Невском... Это указание ЦК партии было связано с разгромом троцкистских и бухаринских историков, с разгромом школы Покровского — вот это куда вело»243.
Практической перестройкой пропаганды в духе интерпретируемых Щербаковым указаний Сталина занялся непосредственно Александров, все более активно заявлявший о себе на руководящей партийно-идеологической ниве. Заботясь о своем патриотическом имидже, он взял под свое покровительство ту часть университетско-академиче-ской профессуры, которая, приняв за чистую монету новые спекулятивно-патриотические веяния в ЦК, стала активно выступать за полную реабилитацию русской истории, со всеми ее царями, государственными и военными деятелями, заклейменными после революции как душители свободы, тираны и реакционеры. Это были такие историки-государственники, как Е.В. Тарле, А.Е. Ефимов, А.И. Яковлев, Б.И. Сыромятников. С.К. Бушуев, П.П. Смирнов, а также армянский писатель-публицист Х.Г. Аджемян. Им противостояла группа ученых, стоявших на большевистско-интернационалистических позициях, объединившихся вокруг заместителя директора Института истории АН СССР A.M. Панкратовой — ученицы М.Н. Покровского, развенчанного Сталиным еще в 1936 году. Наиболее заметными фигурами среди ее единомышленников были И.И. Минц, М.В. Нечкина* СВ. Бахрушин, В.И. Лебедев, Н.Л. Рубинштейн и некоторые другие историки. Они обвиняли своих оппонентов в приверженности антимарксистским методам исследования, «выхолащивании классового содержания исторического процесса». В частности, Тарле они упрекали за призыв отказаться от использования в научных трудах таких ярлыков применительно к дореволюционной России, как «жандарм Европы», «тюрьма народов». Профессору Бушуеву, руководившему тогда Дипломатической академией, ставили в вину то, что под лозунгом «Добить национальный нигилизм» он потребовал исторического оправдания для таких столпов русского самодержавия, как
252

граф А.А. Аракчеев, консервативный издатель М.Н. Катков, обер-прокурор Священного синода К.П. Победоносцев244.
Страсти накалились летом 1943 года, когда под редакцией Панкратовой вышли учебник для средней школы «История СССР» и монография «История Казахской ССР с древнейших времен до наших дней». Особое недовольство Агитпропа вызвал последний труд, содержание которого там сочли противоречащим сталинской концепции о завоевательной политике царизма как «наименьшем зле» в сравнении с сепаратистским национализмом, провоцировавшимся на окраинах империи Великобританией и другими конкурировавшими с Россией колониальными державами. Прямо назвав эту книгу «антирусской», Александров организовал написание историками-государственниками негативных отзывов на нее. Наиболее непримиримую позицию в отношении Панкратовой занял член-корреспондент АН СССР Яковлев, обвинивший ее в том, что она вместе со своим соредактором М. Абдыкалыковым* льет воду на мельницу казахских националистов и проявляет «недоброжелательство не только к политике русской императорской власти, но к самому русскому народу»245.
Подобная критика Панкратовой не была случайной. Искушенный в перипетиях кремлевской политики, Александров** знал о «больном месте» Сталина, крайне озабоченного тогда ростом разбуженного войной национального самосознания народов СССР, или, проще говоря, стихийного национализма (казахского, украинского, башкирского, еврейского и любого другого, в том числе, как ни парадоксально, и русского), что воспринималось им как главная угроза единству красной империи. Этому политическому вызову советское руководство противопоставило неординарные решения в рамках принятого в середине 30-х годов государственно-патриотического курса в идеологии. Важнейшим из них стал отказ в начале 1944 года от революционного «Интернационала» и принятие нового государственного гимна, начинавшегося словами: «Союз неруши
* До июля 1942 года Абдыкалыков был наркомом просвещения Казахстана, а потом секретарем ЦК КП(б) республики по идеологии.
** В подтверждение того, что Александров не только отлично разбирался в хитросплетениях сталинской национальной политики, но и педантично следовал ей в практических делах, можно привести следующий конкретный факт. Когда после состоявшегося в Киеве 29 ноября 1943 г. митинга по случаю освобождения города от гитлеровцев его участники направили Александрову на согласование текст принятого ими послания «Украинский народ — великому русскому народу», тот запретил его публиковать только на том основании, что русский и украинский народы назывались в нем равными. Тогда как, по мнению Александрова (основанном на доктрине Сталина), «всеми признано, что русский народ является старшим братом в семье народов Советского Союза» (246).
t
253

мый республик свободных сплотила навеки великая Русь». Примечательно, что первоначально как один из самых удачных рассматривался значительно более «прорусский» вариант гимна, представленный поэтом еврейского происхождения О.Я. Колычевым:
Славься Россия, наша Держава! Славьтесь народы русской земли! Нашей державы стяг величавый Сквозь испытания мы пронесли. Слава народам, в дружбе живущим! Славься Россия — дружбы оплот! Славься вовеки наш всемогущий. Непобедимый русский народ!247
На этой великорусской волне критика Панкратовой еще больше усилилась. Стремясь найти защиту от коллег-оппонентов и, самое главное, от стоявших за их спинами Щербакова и Александрова, она. 2 марта 1944 г. направила письмо Жданову (с кем была знакома с середины 30-х годов как руководителем разработки учебников по гражданской истории) с просьбой об аудиенции «для личных и более детальных объяснений»2"1'. В то время Жданов, будучи в столице наездом из Ленинграда, по-видимому, встретился с историком и решил ей помочь. Правда, второго человека в партии скорее всего волновала не столько судьба этой женщины, сколько нежелательные для него последствия дальнейшего усиления конкурирующей группировки в ЦК. На первых порах Жданов действовал не так активно, как, наверное, хотел бы: дела в Ленинграде отнимали почти все его время и силы. Тем не менее ситуация на «идеологическом фронте» и так складывалась для него благоприятным образом, чему способствовали следующие обстоятельства.
В начале 1944 года вокруг начавшей выходить еще перед войной под эгидой Агитпропа многотомной «Истории философии» разгорелся громкий скандал. Поводом к нему послужило письмо Сталину философа З.Я. Белецкого, который подверг резкой критике вышедший в 1943 году третий том этого издания. В частности, он утверждал, что в нем содержатся крупные ошибки в освещении истории немецкой философии конца XVIII — начала XIX века и имеет место некритический подход создателей к теоретическому наследию Г. Гегеля, И. Фихте и других германских мыслителей, «реакционные воззрения» которых были взяты на вооружение нацистскими идеологами. Особую пикантность ситуации придавало то обстоятельство, что несколькими месяцами ранее редакторы тома — Александров, Митин, Юдин и Б.Э. Быховский получили за него Сталинскую премию. Боясь усугубить свое положение, Александров, смирив аппаратную гордыню, решил на время затаиться и не реагировать на критику. Но не бездействовал, а, отводя удар от себя и направляя его на дру
254

гих, спровоцировал на ответные действия своих соредакторов — Митина и Юдина, которые вскоре предоставили на его имя записку в ЦК, в которой Белецкий обвинялся во всех смертных грехах, в том числе в вульгаризации марксизма, «покровщине», в демагогическом выстраивании «примитивной» идейно-философской логической «цепочки»: Кант—Фихте—Шеллинг—Гегель—Ницше—Геббельс. Кроме того, они выступили против антинемецкой истерии*, поразившей советскую пропаганду и выразили опасение по поводу усиливающейся в ней из месяца в месяц тенденции возвеличивать все русское. Своим неосторожным призывом к умеренности, к отказу от явных проявлений германофобии и шовинизма Митин и Юдин, сами того не ведая, в одночасье превратили себя в козлов отпущения в этой истории. Дело оставалось за малым: представить их таковыми в глазах кремлевского руководства, что и было сделано Александровым, который переслал письмо своих бывших соредакторов Маленкову, снабдив его соответствующим комментарием. Тот в свою очередь ознакомил с этим материалом Сталина, получив от него полномочия навести порядок на «философском фронте». И вот закономерный итог: на прошедшем в феврале—марте 1944 года под председательством Маленкова совещании в ЦК Митин и Юдин предстали в качестве главных обвиняемых. На нем умеренный антигерманизм последних, обосновываемый известным высказыванием Сталина о том, что «гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается»250, подвергся особенно яростным словесным атакам со стороны таких известных партпочвенников, как Щербаков и Шаталин**. С нападками выступили и коллеги-
* В частности, они призывали прекратить использование в печати уничижительной клички немцев «фрицы» и критиковали выступивших осенью 1943 года на сессии АН СССР историка Тарле и писателя А.Н. Толстого за то, что первый заявил, что история Германии только в том и состояла, чтобы подготовить нападение на Россию, ее захват и колонизацию, а второго — за эмоциональное высказывание о том, что «крылатые девы Валькирии — прообраз «фокке-вульфов» и «мессершмиттов» — есть то, что вечно реет над безумным взором немца, известного врага гуманитарной цивилизации» (249).
** На заседании в ЦК 11 марта 1944 г. Шаталин, обращаясь к Митину и Юдину, в частности заявил: «Почему вы сейчас нашли время для того, чтобы защищать немцев? Немцы сами себя защищать будут, когда мы их будем вешать, а вы нашли время — на трех заседаниях все немцев защищаете. И это в Отечественную войну». Выступивший затем Щербаков сказал: «Наш враг — немцы. Выиграть такую небывалую войну нельзя без того, чтобы не ненавидеть наших врагов-немцев всем своим существом. В этом направлении известную работу проделали Толстой, Эренбург, Тарле. Разве не главное сейчас разбить немцев? А Юдин сидит в башне из слоновой к°сти, проповедует принцип «наука ради науки» и не хочет видеть, что тво-Рится в жизни» (251).
255

философы, доказывавшие прямую связь идеологии нацизма с классической немецкой философией*.
Так началась атака на тех, кто в начале 30-х годов, сокрушив «меньшевиствующий идеализм», захватил руководящие позиции в советской философии. Представляя казенно-догматическую философскую школу, оперировавшую в основном цитатами классиков марксизма-ленинизма и прикрывавшую свою интеллектуальную убогость быстро освоенным талмудизмом и начетничеством, Митин и Юдин в период почти всеобщей идейной шовинизации не смогли проявить «диалектическую гибкость» и преодолеть советский академический снобизм и марксистско-ленинскую ортодоксальность** (в том числе и ленинский постулат о немецкой классической философии как об одном из гносеологических источников марксизма), за что и поплатились.
Все это было на руку Александрову, который, подставив под огонь критики Митина и Юдина, а также сам приняв участие в их травле на совещании в ЦК, свел к минимуму обвинения в свой адрес. Вместе с Поспеловым и с замом по Агитпрому П.Н. Федосеевым он подготовил и направил Маленкову и Щербакову справку «по затронутому в ходе обсуждений по истории философии вопросу о "школе Покровского"», в которой детально разбирались «неосознанные рецидивы покровщины» в выступлениях Митина и Юдина в ЦК. С целью более основательного опорочивания последних, да и не только их (косвенным образом удар наносился и по Панкратовой), в документе приводился длинный перечень уже полузабытых прегрешений самого Покровского: отрицал прогрессивное значе-;; ние крещения Руси, называл Петра I «неудачным реформатором» и «пьяницей», начало войны 1812 года охарактеризовал в том духе, что «русские помещики напали на Наполеона»; утверждал, что пат-риотизма нет, а существует только национализм («Наука не имеет никаких оснований проводить резкую черту между «несимпатичным»
* На первом заседании в ЦК 25 февраля Белецкий обратился к Митину? со следующими словами: «Вы доказывали в третьем томе, что фашистская5., философия не имеет никакого отношения к прошлой идейной истории Германии... Вам известно, что перед войной фашисты ежегодно устраивали гегелевские философские конгрессы... и организовывали фихтевские научные общества?..». Тогда же Белецкого поддержал Кольман: «Я сам видел в трофейных походных библиотеках гитлеровских офицеров литературу с , выдержками из Фихте, подстегивающими их против нас. Это не случайность...» (252).
** По этому поводу выступивший на совещании будущий преемник Юдина по руководству Институтом философии АН СССР В.И. Светлов ехидно заметил: «Об Институте философии говорят как о замкнутой и отгороженной от жизни и от других наук «вещи в себе» на Волхонке» v (253).
256

национализмом и «симпатичным» патриотизмом. Оба растут на одном корню»), в 1912-1914 годах сотрудничал с Троцким, издав к юбилею основания дома Романовых совместный сборник «Триста лет позора нашего»254.
Тем не менее, несмотря на головоломное интриганство, полностью выйти сухим из воды Александрову все же не удалось. Подготовленное при участии Жданова постановление ЦК ВКП(б) от 1 мая 1944 г. «О недостатках в научной работе в области философии» содержало не только кары в отношении Митина и Юдина*, но и отстраняло начальника Агитпропа от дальнейшего редактирования многотомной «Истории философии». Кроме того, аннулировалось ранее принятое решение о присуждении коллективу создателей третьего тома Сталинской премии, и его стали изымать из книготорговой сети и библиотек256.
Ободренная таким поворотом событий, Панкратова 12 мая обратилась к Сталину, Жданову, Маленкову и Щербакову с письмом, в котором обвинила Александрова и работников его аппарата в существенных упущениях на «историческом фронте», одновременно предложив по примеру проведенного в ЦК обсуждения философских вопросов созвать там же и совещание историков. И таковое вскоре состоялось. Однако находившийся в Ленинграде Жданов не принял в нем участия (только 19 июля он окончательно переедет в Москву). Тем не менее, ознакомившись с материалами дискуссии и используя полученные от Панкратовой обстоятельные письма о ситуации в исторической науке, он быстро вошел в курс дела, а затем перешел в наступление против Щербакова и Александрова — своих главных конкурентов в борьбе за идеологическое лидерство в партии. Первое, чего он добился, было отклонение проекта постановления политбюро, предложенного Александровым по итогам совещания историков в ЦК. Вместо него Жданов в августе—сентябре подготовил несколько вариантов тезисов «О недостатках и ошибках в -научной работе в области истории СССР», в которых в осторожной (после продолжи-. тельного отсутствия его положение в Москве не было еще особенно устойчивым), но все же достаточно откровенной форме одернул Александрова. Он даже осудил антисемитизм как «неотъемлемую принадлежность великодержавной политики царизма», а опекаемых Агитпропом историков старой школы подверг критике за их попытки «идеализировать» царский режим, основанный «на унижении, звер
* Митин не только был снят с поста директора Института Маркса— Энгельса—Ленина, на который был назначен ставленник Александрова В-С. Кружков, но и освобожден от должности редактора журнала «Под знаменем марксизма», закрытого, правда, вскоре по постановлению оргбюро ЦК от 26 июля 1943 г. Юдину же пришлось поплатиться креслом директора Института философии (255).
'7 — 2738
257

ском угнетении всех нерусских народов, раздувании ненависти ко всем нерусским... насаждении резни и погромов». Для проформы Жданов слегка пожурил и Панкратову за повторение ошибок школы Покровского. Одновременно в целях укрепления идеологической основы национального единства в стране он обозначил свое видение советского патриотизма, который, согласно его трактовке, с одной стороны, «вырос на почве интернационализма», а с другой — «не имеет ничего общего с безродным и беспочвенным космополитизмом» и базируется на «любви всех советских народов к своему социалистическому отечеству — СССР»257.
Этот изощренный демагогический маневр пришелся, очевидно, по душе Сталину, которого Жданов, видимо, смог убедить в том, что дальнейшая массированная пропаганда идеи русского велико-державия чревата негативной реакцией других советских народов и угрозой целостности большевистской империи. О взаимопонимании в этом вопросе между Сталиным и Ждановым свидетельствовало хотя бы то, что сформулированное последним определение советского патриотизма «Правда» 17 ноября процитировала как «классическое» и приписала, разумеется, вождю.
Поскольку положение Жданова как главного интерпретатора идей вождя заметно укреплялось, осознавший это Александров обратился 30 августа к нему, а также Маленкову и Щербакову (в записке начальника Агитпропа была соблюдена именно такая неслучайная последовательность имен секретарей ЦК) с жалобой на Панкратову, обвиняя ее уже в антипартийных и фракционных методах борьбы против аппарата ЦК и принадлежности сначала, в 1917-1918 годах, к партии левых эсеров, а потом к «троцкистской группировке Фрид-лянда — Ванага». Удар был нанесен, что называется, «ниже пояса». Запахло крупным скандалом, перед угрозой которого спасовал и сам Жданов, вынужденный пойти на временный компромисс с группировкой Щербакова. Лишившейся высокого покровительства Панкратовой пришлось теперь поплатиться за свой дерзкий вызов главе Агитпропа. Дальнейшая ее судьба была решена 5 сентября в >' ходе недолгого разговора Жданова с Щербаковым, по окончании j которого в кабинет второго секретаря ЦК были приглашены ожидавшие в приемной Александров и Панкратова и последней было объявлено о ее увольнении с поста заместителя директора Института истории258.
зя национальную чистоты русского искусства
В случае с Панкратовой, как в капле воды, отразилась та полная хитросплетений аппаратная игра, без проникновения в суть которой трудно разобраться в том, почему одновременно с активизацией
258

цековской группировки крайних партпочвенников и нарастанием в пропаганде ура-патриотической риторики с бюрократической неуклюжестью и прямолинейностью возобновилось приостановленное было с началом войны так называемое национальное регулирование руководящих кадров. Призванная, по мысли организаторов, обеспечить приоритет русских в ключевых сферах жизнедеятельности общества, эта политика была по сути своей шовинистической, причем с весьма ощутимым антисемитским душком. Еще перед Второй мировой войной, обличая немецких нацистов, как, впрочем, и их явных и тайных последователей в том, что касается преследования евреев, русский философ Н.А. Бердяев писал:
«В основе антисемитизма лежит бездарность. Когда изъявляют претензию на то, что Эйнштейн, открывший теорию относительности, еврей, что еврей Фрейд, еврей Бергсон, то это есть претензии бездарности. В этом есть что-то жалкое... Бороться с преобладанием евреев в культуре можно только собственным творчеством культуры. Это область свободы. Свобода есть испытание силы. И унизительно думать, что свобода оказывается благоприятной для евреев и неблагоприятной для неевреев»259.
Подобные резоны вряд ли брались в расчет сталинским руководством. В противном случае в наиболее драматические дни битвы под Сталинградом не закипели бы вдруг в ближайшем окружении вождя страсти вокруг вопроса «о подборе и выдвижении кадров в искусстве». Именно так была озаглавлена докладная записка УПиА, направленная 17 августа 1942 г. Александровым секретарям ЦК Маленкову, Щербакову и Андрееву. Начиналась она с определения сути проблемы:
«...Отсутствие правильной и твердой партийной линии в деле развития советского искусства в Комитете по делам искусств при СНК СССР и имеющийся самотек в работе учреждений искусства привели к извращениям политики партии в деле подбора, выдвижения и воспитания руководящего состава учреждений искусства, а также вокалистов, музыкантов, режиссеров, критиков и поставили наши театры и музыкальные учреждения в крайне тяжелое положение».
Далее краски, живописующие кадровую ситуацию в сфере культуры, еще более сгущались, и делался вывод о том, что там правят бал «нерусские люди (преимущественно евреи)», а «русские люди оказались в нацменьшинстве». Затем следовал подбор подкреплявших это фактов. Начав с Большого театра, названного в записке «центром и вышкой русской музыкальной культуры и оперного искусства СССР», ее авторы утверждали, что «руководящий состав» этого театра «целиком нерусский». Столь решительный тезис иллюстрировался для наглядности следующей таблицей:
17*
259

«Исполняющий]
обязанности]
директора
Большого театра Главный режиссер
и дирижер Дирижер Дирижер Дирижер Дирижер
До последних дней
был зам. директора
филиала Большого
театра Художественный
руководитель
балета Зав. хором Зав. оркестром Главный
концертмейстер Главный
администратор
Леонтьев
еврей
беспартийный
Самосуд Файер
Мелик-Пашаев
Штейнберг
Небольсин
еврей
еврей
армянин
еврей
русский
беспартийный член ВКП(б) беспартийный беспартийный беспартийный
Габович
еврей
член ВКП(б)
Мессерер
Купер
Кауфман
еврей еврей еврей
беспартийный беспартийный беспартийный
Жук
еврей
член ВКП(б)
Садовников
еврей
беспартийный».
Не лучше, по мнению партийных культуртрегеров, обстояли дела в Московской государственной консерватории, где все «почти полностью находится в руках нерусских людей»: директор Гольденвейзер — «еврей, его заместитель Столяров—еврей... основные кафедры в консерватории (фортепиано, скрипка, пение, история музыки находятся в руках евреев... Фейнберга, Ямпольского, Мострас, Дор-лиак, Гедике, Пекелиса и др.». Не забыли авторы записки упомянуть и руководителей Ленинградской государственной консерватории еврейского происхождения — Островского, Штейнберга, Эйдлина, Гинзбурга. Констатировалось, что в консерваториях учащимся не прививается любовь к русской музыке, русской народной песне, а большинство известных музыкантов и вокалистов — Ойстрах, Э. Гилельс, Л. Гилельс, Флиер, Фихтенгольц, Гинзбург, Пантофель-Нечецкая имеют в своем репертуаре главным образом произведения западноевропейских композиторов.
«Вопиющие извращения национальной политики» были обнаружены и в деятельности московской филармонии, где «всеми делами вершат делец, не имеющий никакого отношения к музыке, беспартийный Локшин — еврей, и группа его приближенных администраторов-евреев: Гинзбург, Векслер, Арканов и др.» « В результате... — говорилось далее в записке, — из штата филармонии были отчислены почти все русские: лауреаты международных конкурсов — Брюшков, Козолупова, Емельянова; талантливые исполнители и вокалисты — Сахаров, Королев, Выспрева, Ярославцев, Ельчанинова и др.
260

В штате же филармонии остались почти все евреи: Фихтенгольц, Лиза Ги-лельс, Гольдштейн, Флиер, Эмиль Гилельс, Тамаркина, Зак, М. Гринберг, Ямпольский и др.».
Столь же негативно оценивалась и музыкальная критика, в которой также отмечалось «преобладание нерусских»: Шлифштейн, Рабинович, Гринберг, Коган, Альтванг, Гольденвейзер, Житомирский, Мазель, Цукерман, Хубов, Долгополов, Келдыш, Глебов, которые в своих статьях якобы замалчивали, в частности, творчество «лучшего советского пианиста Софроницкого (русского)» и давали «пространные отзывы о концертах Э. Гилельса, Ойстраха, Фихтен-гольца и др.».
Рассуждения о «еврейском засилье» в искусстве подкреплялись выводом о том, что «неправильному, тенденциозному, однобокому освещению в печати вопросов музыки... способствует то обстоятельство, что во главе отделов литературы и искусства... газет стоят также нерусские»:
«Правда»
зав. отделом



литературы



и искусства
Юнович
еврейка
«Известия»
-"-
Войтинская
еврейка
«Вечерняя Москва»
-"-
Орликова
еврейка
«Литература
зав. музыкаль-


и искусство»
ным отделом
Рабинович
еврей
_"_
зав. отделом



театра
Бассехес
еврей

секретарь

еврей

редакции
Горелик 
Директор издатель-



ства «Музгиз»

Гринберг
еврей
Записка заканчивалась требованием «вменить
в обязанность
Комитету по делам искусств при СНК СССР проводить последовательную и неуклонно правильную политику в области искусства», для чего предлагалось «разработать мероприятия по подготовке и выдвижению русских кадров» и «провести уже сейчас частичное обновление руководящих кадров в ряде учреждений искусства»260.
Столь подробное цитирование этого любопытного документа, Думается, позволит читателю составить представление о менталитете Шовинистского крыла высшего партчиновничества, тем более что подобное аппаратное творчество дало серьезные политические плоды, подняв мутную волну антисемитизма в сфере культуры. Спровоцированная номенклатурно-партийными верхами негласная кампания борьбы за «чистоту русского искусства» помимо прочего стимулировалась таким специфическим пороком советской культурной сферы, как прогрессирующий интеллектуальный конформизм твор
261

ческой элиты, внутри которой шла перманентная борьба за место под солнцем.
Как непосредственный отклик на записку Агитпропа от 17 августа 1942 г. следует рассматривать последовавшее 19 ноября решение; председателя Комитета по делам искусств МБ. Храпченко заменить* А.Б. Гольденвейзера*, «имеющего преклонный возраст», на посту директора Московской консерватории композитором В.Я. Шебалиным. Масштабы антиеврейской чистки в консерватории могли бы быть более значительными, если бы в защиту преследуемых не выступила элита музыкальной культуры страны, в том числе выдающиеся рус-ские музыканты. Когда, например, в сентябре 1943 года над профес-. сором по классу скрипки Е.М- Гузиковым нависла угроза увольнения, * такие известные композиторы, как Н.Я. Мясковский, Д.Д. Шостакот вич и Ю.А. Шапорин подписали петицию в его поддержку**.
Но однажды запущенный механизм чистки продолжал набирать? обороты. Тот же Храпченко 22 мая 1943 г. представил Щербакову «Список руководящих работников в области искусства евреев по национальности», содержащий 14 кандидатур на увольнение, сре-, ди которых значились директора ведущих московских и ленинградских театров263.
Уловив суть веяний на Олимпе власти, руководитель другого ведомства, управлявшего культурой, — Комитета по делам кинемато*
* В дальнейшем Гольденвейзер, лишенный административного поста, J более уже не рассматривался чиновниками как «засоритель» кадров консерватории. В 1946 году ему даже присвоили звание народного артиста СССР, а в 1947-м вручили Сталинскую премию. Когда после постановления ЦК ВКП(б) от 10 февраля 1948 г. «Об опере «Великая дружба» В. МуЦ радели» Шебалин, обвиненный в формализме, был смещен с должности директора Московской консерватории, творчество Гольденвейзера как пред-' ставителя старой академической школы стало котироваться особенно высоко. Однако игры с «пятым пунктом» для него не закончились. В 1950 году, > когда музыканту исполнилось 70 лет, его решили представить к награж- ■ дению орденом Трудового Красного Знамени. Но чтобы соответствующее < решение прошло через политбюро. Комитету по делам искусств пришлось пойти на маленькую хитрость: указать в документах, направленных в ЦК, что «Гольденвейзер Александр Борисович — русский», хотя при этом и уточнить на всякий случай: «отец — еврейского происхождения» (261).
** Так же решительно протестовали деятели музыкальной культуры и против антисемитов в собственных рядах. Скажем, 9 октября 1944 г. на * заседании президиума оргкомитета Союза советских композиторов (ССК) выступили композиторы А.И. Хачатурян, Д.Б. Кабалевский, Н.Я. Мяс- '• ковский и некоторые их коллеги, которые осудили Б.А.М., известного в будущем композитора-песенника, который незадолго до этого, ворвавшись в сильном подпитии в бильярдную клуба ССК с криками «долой * жидовское царство» и «бей жидов — спасай Россию», устроил там антисемитский дебош (262).
262

графин при СНК СССР И.Г. Большаков решил внести свою лепту в дело национально-кадрового очищения искусства. 24 октября 1942 г. он доложил Щербакову об отклонении им предложения СМ. Эйзенштейна утвердить актрису Ф.Г. Раневскую на роль княгини Ефросиний Старицкой в снимавшемся им фильме «Иван Грозный». Свое решение чиновник мотивировал тем, что «семитские черты у Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах». А чтобы у секретаря ЦК не возникло сомнений в справедливости этого довода, к письму прилагались фотографии (анфас, профиль) кинопроб Раневской. Столь веские в то время аргументы сделали свое дело, и дочь зажиточного коммерсанта и старосты таганрогской хоральной синагоги Григория Фельдмана так и не сыграла в фильме Эйзенштейна, несмотря на все старания режиссера и его помощников на Алма-Атинской киностудии264.
5 апреля 1943 г. Большаков с чувством гордости за работу вверенного ему ведомства рапортовал Маленкову, что из числа молодых режиссеров, кинооператоров, художников и сценаристов, подготовленных в последнее время Всесоюзным институтом кинематографии, Кинокомитет «отобрал наиболее одаренных и способных товарищей, главным образом русских...». «Это, — отмечалось далее, — будет иметь огромное значение в деле освежения кинематографических кадров.. .»265.
Примерно в это же время, видимо не без участия руководства Комитета по делам кинематографии, была выдвинута идея переименования киностудии «Мосфильм» в «Русьфильм» с последующей переориентацией этой крупнейшей в стране кинофабрики на производство продукции по исключительно русской национальной тематике. Русскими должны были быть и кинематографические кадры — режиссеры, актеры и другие специалисты, работающие на этой киностудии. Одни известные кинорежиссеры (например, И.А. Пырьев) благосклонно отнеслись к этому проекту, другие, напротив, стали протестовать. Среди последних наиболее мужественно держался М.И. Ромм, направивший свои возражения Сталину в виде пространного письма. В нем известный киномастер обращал внимание вождя на то, что его «детище — советская кинематография находится... в небывалом состоянии разброда, растерянности и упадка», причем, по мнению Ромма, причины кризисных явлений в кино коренились отнюдь не в трудностях военного времени, а носили во многом субъективный характер. В качестве главного виновника этой искусственно созданной негативной ситуации в письме назывался Большаков, и вот почему:
«За последние месяцы в кинематографии, — писал Ромм, — произошло 15-20 перемещений и снятий крупных работников (в частности, приказом Большакова были смещены тогда со своих постов художественные руководители Алма-Атинской киностудии Ю.Я. Райзман и Л.З. Трауберг. — Авт.)...
263

Все... перемещения и снятия не объяснимы никакими политическими и деловыми соображениями. А так как все снятые работники оказались евреями, а заменившие их — не евреями, то кое-кто после первого периода недоумения стал объяснять эти перемещения антиеврейскими тенденциями в руководстве Комитета по делам кинематографии».
Завершая свое послание, Ромм с горечью писал о собственных противоречивых чувствах:
«Проверяя себя, я убедился, что за последние месяцы мне очень часто приходится вспоминать о своем еврейском происхождении, хотя до сих пор я за 25 лет советской власти никогда не думал об этом, ибо родился в Иркутске, вырос в Москве, говорю только по-русски и чувствовал себя всегда русским, полноценным. Если даже у меня появляются такие мысли, то, значит, в кинематографии очень неблагополучно, особенно если вспомнить, что мы ведем войну с фашизмом, начертавшим антисемитизм на своем знамени»266.
Позже Ромм был приглашен в ЦК к Александрову, который хорошо поставленным профессорским голосом разъяснил ему политику партии по национальному вопросу, а также пообещал возвратить на «Мосфильм» некоторых уволенных оттуда работников-евреев. У режиссера тогда сложилось впечатление, что цековское начальство стремится как можно быстрее замять нежелательный для него скандал. Возможно, поэтому проект создания «Русьфйльма» очень скоро был свернут.
Произошли сбои в антиеврейской чистке и на «вышке русской музыкальной культуры», как витиевато называл Александров Большой театр. Вместо предложенной им тотальной замены кадров еврейской национальности были уволены только исполнявший обязанности директора Я.Л. Леонтьев, а также художественный руководитель и главный дирижер С. А. Самосуд. Видимо, это было связано с опасением Сталина (тот часто бывал в Большом, считавшемся с мая 1930 г. правительственным театром, и контролировал лично ситуацию в нем), как бы борьба «за чистоту русского искусства» не привела к дезорганизации и развалу ее главного очага. К такой мысли вождя, возможно, подвел Жданов, который был в курсе этого дела. Ведь по его рекомен* дации новыми директором и художественным руководителем Большого театра были утверждены, соответственно, Ф.П. Бондаренко и A.M. Пазовский, которые занимали аналогичные должности в Ленинградском театре оперы и балета им. Кирова. И если первый был русским, то второй — сыном крещеного еврея-кантониста267.
Явно неудовлетворенный такими результатами, Александров вместе со своим заместителем по Агитпропу Т.М. Зуевой* направил
* С 1940 по 1945 год Зуева работала заведующей отделом культурно-просветительных учреждений УПиА, затем председателем Комитета по делам культурно-просветительных учреждений при Совете министров РСФСР. В 1949 году была назначена заместителем председателя СМ РСФСР, находясь одновременно в руководстве Комитета советских женщин.
264

15 июля 1943 г. в секретариат ЦК новую записку, озаглавленную «О работе Государственного академического Большого театра Союза ССР». И опять все тот же псевдопатриотический пафос, что и в аналогичном послании годичной давности, все те же таблицы «руководящего состава, подобранного односторонне по национальному признаку», в которых преобладали еврейские фамилии. И в заключение — истеричный вывод о том, что «Большой театр стоит перед угрозой серьезного кризиса и требует укрепления руководящими работниками»2".
Однако на сей раз вообще никакой реакции сверху не последовало, что, впрочем, не смутило неугомонного Александрова, который принялся наводить порядок в другом бывшем императорском театре — Малом. Здесь в качестве главной жертвы он избрал старого мхатовца, соратника К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко И.Я. Судакова. Добившись ранее его смещения с поста директора Малого театра, Александров 20 июля поставил перед Щербаковым вопрос об отстранении Судакова и от должности художественного руководителя. Но так как приведенные Александровым доводы о том, что «творческий стиль» Судакова «чужд» Малому театру, не убедили Сталина (поскольку и тут последнее слово было за ним), захлебнулась и эта агитпроповская атака. Правда, чтобы взять реванш, высокопоставленным недоброжелателям Судакова не пришлось ждать слишком долго. Благоприятный случай подвернулся, когда осенью 1944 года в Малом театре прошла премьера пьесы А.Н. Толстого «Иван Грозный». На спектакле побывал и Сталин, которому он не понравился, возможно, из-за эмоционального перехлеста в сцене прощания царя Ивана с мертвой царицей. Пользуясь благоприятным случаем, 25 октября Щербаков представил Сталину рукопись подготовленной для «Правды»* статьи крупного в будущем партидеолога Л.Ф. Ильичева, который желчно раскритиковал новую работу Судакова, используя такие уничижительные эпитеты и оценки, как «грубый провинциализм», «пошленькая аффектация», «режиссер сбивает... актеров с реалистического пути»249.
Расчет руководства партпропаганды на то, что Сталин не стерпит театральных «издевательств» над любимым им персонажем русской истории, оказался верным. Вскоре новым художественным руководителем Малого театра был назначен П.М. Садовский. Однако на этом травля Судакова не закончилась. Весной 1947 года с подачи Александрова его изгнали и из МХАТа, где он работал еще с 1916 года. После этого режиссер оказался отлученным от любимого искусства,
* В этой газете 15 марта 1940 г. появилась статья Судакова, которую он посвятил 50-летнему юбилею своего талантливого соплеменника С.М. Михоэлса, о чем, конечно, не забыли в Агитпропе.
265

занимаясь исключительно педагогической деятельностью. И только через три года директор автомобильного завода им. Сталина И.А. Лихачев рискнул взять его руководителем театральной самодеятельности в Доме культуры предприятия270.
антисемитский нажим на журналистику и литературу
Тем временем карьера члена редколлегии «Правды» Ильичева, соучаствовавшего в травле Судакова, наоборот, пошла в гору. 22 ноября 1944 г. его назначили главным редактором «Известий». Прежний руководитель этой газеты Л.Я. Ровинский незадолго до этого подвергся нападкам со стороны УПиА, инкриминировавшего ему целый набор прегрешений: «безответственное отношение к редактированию газеты» («почти в каждом номере имеют место грубые грамматические ошибки», «уродуется русский литературный язык», «без надобности употребляются иностранные слова»), опубликовал «хвалебную» статью о художнике Л.В. Сойфертисе, чье творчество отмечено «грубыми формалистическими тенденциями», обошел молчанием всероссийский смотр русских хоров, проводившийся по постановлению политбюро от 15 мая 1944 г., и, наконец, допустил «засорение» редакции такими кадрами, как О.С. Войтинская, С.Г. Розенберг, В.В. Беликов, Б.Л. Белогорский-Вайсберг. Кроме того, Ровинскому припомнили его пребывание в 1917-1918 годах в партии меньшевиков. Впрочем, из-за особенно острого в годы войны дефицита квалифицированных журналистов всех евреев тогда из «Известий» не уволили, временно отложив завершение чистки. С новой силой она возобновилась с конца 1946 года, после того как Ильичев представил в ЦК следующие данные о национальном составе редакции: из 184 сотрудников газеты 144 — русские, 27 — евреи, пять — украинцы, восемь — представители других национальностей271.
Проводить кадровые перетряски в редакциях газет, журналов и в издательствах кадровикам со Старой площади было и проще, и сподручней. Во всяком случае, им не приходилось преодолевать тех проблем, которые обычно возникали при увольнении, скажем, известных деятелей искусства нежелательной национальности (из-за заступничества влиятельных покровителей, коллег и т.п.). Очень оперативно и деловито прошла, например, проверка национального состава сотрудников Учпедгиза. Руководивший этим «мероприятием» первый заместитель начальника управления кадров ЦК Шаталин доложил в мае 1943 года Маленкову о том, что в издательстве выявлена большая «засоренность» кадров «нерусскими людьми» (назывался в том числе и видный специалист по русскому
266

языку Д.Э. Розенталь), за что Предлагал сделать внушение руководству Наркомпроса РСФСР, в чьем ведении находился Учпедгиз: «Хорошо бы вызвать т. Потемкина на секретариат и втолковать ему это дело». Нетрудно догадаться, какое именно «дело» собирались «втолковать» в ЦК наркому просвещения Потемкину, которому уже в силу того, что он принадлежал к старой рафинированной интеллигенции, да к тому же еще являлся крупным гебраистом, защитившим в начале века докторат о еврейских пророках, с большим трудом давалась антисемитская «наука» сталинского аппарата. Во всяком случае, 17 мая секретариат ЦК признал «ненормальным» положение дел в Учпедгизе и поручил Александрову предложить соответствующие «оргвыводы» по этому издательству272.
Шовинистический угар, нагнетавшийся сверху прежде всего в гуманитарную сферу, конечно, не обошел стороной и святая святых соцреализма — Союз советских писателей СССР (ССП) и все его структуры. Причем и тут руководству ЦК при проведении в жизнь новой национально-кадровой политики пришлось столкнуться с определенными трудностями, главная из которых была связана с руководителем союза А.А. Фадеевым. Став в 1926 году секретарем Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) и издав вскоре роман «Разгром», этот литератор приобрел популярность в широких массах и поддержку в верхах. На встрече в 1932 году бывшего руководства РАППа* (распущенного к тому времени) с членами политбюро (знаменитое свидание в особняке М. Горького) Фадеева заметил Сталин. Вождь, назвавший тогда советских писателей инженерами человеческих душ, стал Покровительствовать молодому литератору, назначив его в следующем году заместителем председателя оргкомитета ССП, а в январе 1939 года — секретарем президиума правления союза. С этого времени и начал вызревать конфликт между новоиспеченным литературным генералом, бравировавшим своими особыми отношениями с вождем, и чиновниками со Старой площади. Последние с тех пор использовали всякий удобный случай, чтобы опорочить в глазах Сталина его строптивого фаворита, благо тот сам подавал для этого немало поводов. Яркой иллюстрацией к этим отношениям служит постановление политбюро от 23 сентября 1941 г., утвердившее решение бюро КПК о вынесении Фадееву партийного взыскания за многодневный запой и невыход по этой причине на работу в СИБ274 .
К осени 1943 года в ЦК накопилось на Фадеева достаточно много компромата, причем не только о его личных похождениях (на что
* Роспуск РАПП произошел 23 апреля 1932 г. по инициативе Сталина, который, видимо, имея в виду левацкий экстремизм этой организации, обвинил ее в том, что она отпугивала от партии огромную массу беспартийных, «страх пущала» (273).
267

Сталин смотрел сквозь пальцы), но и касавшегося такого серьезного дела, как руководство «литературным фронтом». Добиваясь теперь уже отстранения Фадеева от руководства ССП, его недоброжелатели в ЦК стали наряду с прочим использовать и аргументы, замешанные на стремительно набиравших силу шовинизме и антисемитизме. В конце сентября Александров и Шаталин представили в секретариат ЦК записку о непорядках в редактируемой Фадеевым газете «Литература и искусство». Среди основных причин «неудовлетворительного состояния» дел в редакции называлось и то, что в ней «подвизались» «люди, мало понимающие в искусстве и путаники», а также «политически сомнительные сотрудники». А далее, как это обычно практиковалось в подобных случаях, следовал длинный шлейф, сотканный главным образом из еврейских фамилий. В приложенном проекте постановления ЦК предлагалось «освободить от работы в газете тт. Крути, Рабиновича, Мирскую, Кальма (Кальмеера), как явно непригодных для этой работы», а также предусматривалась замена Фадеева Н.С. Тихоновым на посту редактора275 .
На сей раз Сталин внял волеизъявлению своего напористо действовавшего партаппарата. В начале февраля 1944 года Фадеев был выведен из руководства ССП, а вместо него на вновь учрежденную должность председателя правления союза был назначен предложенный ЦК Тихонов, хотя и беспартийный, но зато послушный аппарату литератор. Как английской королеве, ему предстояло больше представительствовать, чем править, а реальным главой ССП стал первый заместитель Александрова Д.А. Поликарпов, назначенный тогда секретарем правления писательского союза.
Драматических последствий такого внедрения агитпроповцев в руководство творческой организации долго ждать не пришлось. Уже через несколько месяцев после того, как это произошло, благодаря их стараниям родилось «дело» Литературного института — высшего учебного заведения, существовавшего при ССП с 1934 года. Возникло оно после информации из МГК ВКП(б) о том, что группа студентов этого института выдвинула в качестве альтернативы социалистическому реализму новую «литературную платформу», именуемую «необарокко», которая, «базируясь на поэзии И. Л. Сельвинского и других конструктивистов»*, призвана служить своеобразным противовесом реалистической поэзии Симонова. «Сигналом» этим в ЦК заинтересовались, хотя особенно и не уди- , вились его появлению, ибо Литературный институт уже успел за-
* Еще в конце 1937 года секретарь президиума ССП В.П. Ставский Направил Мехлису донос о деятельности «Литературного центра конструк- , тивистов», созданного в 1926 году якобы по указанию Троцкого «через его племянницу» поэтессу В.М. Инбер, которая организовала тогда встречу с ним в Главконцесскоме творчески близких ей Сельвинского, К.Л. Зелинского и А.К. Воронского (276).
268

рекомендовать себя^на Старой площади как рассадник непозволительного вольномыслия. Еще в 1941-1942 годы в нем за антисоветскую пропаганду было арестовано шесть студентов (в том числе будущий скульптор Ф. Сучков). Тем не менее, предвкушая получение солидных политических дивидендов от разоблачения якобы опасной для государства крамолы, проверкой института занялись лично Александров и Поликарпов. 18 мая 1944 г. они положили на стол Щербакову справку «О состоянии Литературного института при Союзе советских писателей». Антисемитский подтекст этого довольно примечательного и ранее не публиковавшегося документа станет очевидным при детальном его рассмотрении. Начинался он с констатации тревожного факта: Литературный институт работает в настоящее время крайне неудовлетворительно, в нем появилась группа антисоветски настроенных людей, оказывающих разлагающее влияние на неустойчивую часть студентов. Согласно справке, наиболее активную антисоветскую деятельность в институте вели студенты Белинков, Эльштейн и Ингал, что подтверждали краткие характеристики этих возмутителей институтского спокойствия:
«Белинков*, двадцати двух лет, по национальности еврей. Сын бухгалтера, дипломник, учился в семинаре Сельвинского, называет его своим апостолом и учителем; посещал писателя Шкловского и находился под его влиянием; в настоящее время арестован органами государственной безопасности; представил как дипломную работу рукопись «Черновик чувств», что является антисоветской вылазкой; открыто симпатизирует философам-идеалистам Платону, Канту, Бергсону, Ницше; пишет о себе как о заговорщике и конспираторе: «От своих друзей я требую партийности... Кроме того, в душе Я заговорщик и конспиратор...».
Эльштейн, двадцати двух лет, по национальности еврей, отец юристе творческим руководителем был О. Резник; в апреле сего года Эльштейна исключили из Литературного института, а потом он был арестован органами государственной безопасности; написал роман «Одиннадцать сомнений»; это ряд рассуждений автора о жизни и главным образом об искусстве; подражает, как и Белинков, Шкловскому и Сельвиискому; злопыхательствует по отношению к советскому строю. «Литература не есть отражение действительности, — заявляет Эльштейн. — Предупреждаю, я не зеркаль
* А.В. Белинков считался лидером нонконформистского студенчества Литературного института. 30 января 1944 г. был арестован и приговорен к восьми годам лагерей. До «посадки» на коллективных читках у себя на квартире успел ознакомить 250 студентов со своим написанным в стиле «необарокко» романом «Черновик чувств», названным так по совету М.М. Зощенко. Незадолго до окончания срока наказания получил еще 25 лет за литературную деятельность в лагере. Вышел на свободу в 1956 году. Летом 1968-го, находясь в творческой командировке в Югославии, бежал на Запад. Через двадцать шесть лет после смерти автора, в 1996-м, «Черновик чувств», извлеченный из архива КГБ, издали в Москве (277).
269

ных дел мастер»; как и Белинков, поднимает на щит западных декадентов Пруста, Поля Валери и Андре Жида.
Ингал, двадцати трех лет, по национальности еврей, близкий друг Белинкова; вместе с Белинковым и Эльштейном пытался пропагандировать свои антисоветские взгляды среди студентов института, давая читать им свои произведения».
Затем в документе живописались настроения в студенческой среде вообще:
«Студент первого курса Музис (еврей) из семинара Зелинского пишет:
...Человек-зверь огрубел теперь
И в ночную тьму он глядит, как зверь.
И лелеет он только мысль одну.
«Черт бы побрал эту войну». Студент первого курса Сикорский по национальности русский (семинар Зелинского) в стихотворении «К кому» заявляет: «Ни мне, ни потомкам, ни дедам тем более жизнь моя не нужна». Стихотворения студентки Елены Николаевской (семинар Сельвинского) эротичны и написаны с откровенно пацифистских позиций. М. Рапопорт (семинар Сельвинского), по национальности еврейка, в своих произведениях осуждает войну вообще. Упаднические произведения пишут Р. Тамаркина (еврейка) и Ш. Сорокко (еврейка) из семинара О. Брик. Студенты пренебрежительно оценивают (с эстетических позиций) творчество Симонова, Бориса Горбатова, Суркова. Массовое увлечение поэзией Пастернака. Это считается естественным и не вызывает у руководителей института никакой тревоги. По национальному составу среди студентов русских 76 человек (67%), евреев — 28 человек (24%), украинцев — четыре человека, армян — два человека».
Потом авторы записки предлагали свой критический разбор преподавательского состава:
«Большинство руководителей студенческих творческих семинаров — Сельвинский, Шкловский, Асеев, Брик в прошлом были формалистами, и в свое время некоторые из них (Зелинский, Сельвинский) активно боролись с марксистским литературоведением. Шкловский, ознакомившись с антисоветским произведением Белинкова (роман «Черновик чувств». — Авт.), написал в отзыве: «Мальчик талантлив, его роман значителен». Эльштейн на семинаре Резника положительно отозвался о клеветнической повести Зощенко «Перед восходом солнца».
В итоге предлагалось снять с работы директора института Г.С. Федосеева, а также преподавателей Н.Н. Асеева, И.Л. Сельвинского, К.Л. Зелинского и О.М. Брика278.
Когда результаты проверки были доложены Щербакову, тот распорядился, придав «делу Литературного института» максимальный размах, подготовить соответствующую информацию для Сталина и жесткий проект постановления ЦК. Уже 26 июля секретариатом ЦК было принято предложение Агитпропа о «нецелесообразности дальнейшего существования Литературного института при Союзе советских писателей». Казалось, институт неминуемо должны закрыть,
270

но в решение его судьбы вмешался К.М. Симонов, который после наложения опалы на Фадеева все более завоевывал благорасположение Сталина. В интересах прежде всего талантливых фронтовиков с «богатым жизненным опытом» он предложил сохранить это уникальное в своем роде учебное заведение, обеспечив его «сильным руководством» и освободив от «накипи» в виде «прилитературных девушек и зеленых юнцов, не видевших жизни». Возможно, принимая во внимание эту позицию Симонова, но прежде всего скептическое мнение оппонентов Щербакова и Александрова в партийном руководстве (особенно Жданова), Сталин не одобрил радикального решения секретариата ЦК, и дело было спущено на тормозах. Только 30 декабря секретариат ЦК, чтобы «закрыть вопрос» о Литературном институте, принял новое постановление, в котором уже речь не шла о ликвидации, а содержались формальные, дежурные фразы («усилить идеологическую и политико-воспитательную работу среди студентов» и т.п.)279.
реакция ня трявлю
То, что антисемитская подоплека этого и других вышеописанных эпизодов тщательно скрывалась от глаз непосвященных, позволяло властям действовать с особым цинизмом и без особой тревоги даже за отдаленные последствия своих шовинистических кадровых экспериментов. Однако это не ограждало их от реакции жертв такой политики и людей, ею крайне возмущенных. Многие терялись в догадках, предлагая собственные объяснения причин возникновения этой проблемы. Тогдашнее смятение еврейской общественности отразилось в датированном 13 мая 1943 г. письме Сталину ветерана партии Я. Гринберга*, в котором тот «выражал чаяния большой группы художественной интеллигенции»:
«Дорогой вождь и учитель И.В. Сталин! Чем можно объяснить, что в нашей советской стране в столь суровое время мутная волна отвратительного антисемитизма возродилась и проникла в отдельные советские аппараты и даже партийные организации? Что это? Преступная глупость не в меру ретивых людей, невольно содействующих фашистской агентуре, или что-либо иное?.. Существуют собственные измышления и догадки о том, что, возможно, сверху было дано какое-то указание о развитии русской национальной культуры, может быть, даже о проведении национального регулирования выдвигаемых кадров. В органах, ведающих искусством, об
* Возможно, что автор этого послания — журналист Я.С. Гринберг, трудившийся до войны в «Комсомольской правде» и упомянутый в постановлении оргбюро ЦК от 20 ноября 1940 г. вместе с Б.Р. Изаковым, М.Л. Гурманом и другими евреями, работавшими в этой газете, как «не заслуживающий политического доверия» (280).
271

этом говорят с таинственным видом, шепотом на ухо. В результате это породило враждебное отношение к евреям, работающим в этой области. На практике получилось так, что секторы кадров в Комитете по делам искусств и ему подведомственных аппаратах подбирают только русских работников вплоть до администратора передвижного театра. Еврей любой квалификации сейчас не может рассчитывать на получение самостоятельной работы даже самого скромного масштаба. Эта политика развязала многим Темным и неустойчивым элементам языки, и настроение у многих коммунистов очень тяжелое... Знаю, что с большой тревогой об этом явлении говорят народный артист тов. Михоэлс, народный артист А.Я. Таиров... Известно, что ряд представителей художественной интеллигенции (евреев) обратились к писателю И. Эренбургу с просьбой поставить этот вопрос. Со мной^рб этих явлениях говорил писатель Борис Горбатов. Уже дошло до того, что отдельные коммунисты (русские) и даже секретари низовой партийной организации (например, в Управлении по делам искусств Мосгор-исполкома) начинают совершенно официально ставить вопрос о «засоренности» аппарата евреями, выдвигают обвинения в «протаскивании евреев». В Управлении по делам искусств пришлось даже делать подсчет и определять; нарушена ли еврейская норма: четыре еврея на 30 работников аппарата!».
В конце автор утверждал, что возникновение вновь со времен «Союза русского народа» «еврейского вопроса» — не случайность, ибо «в руководящих партийных органах многое известно», и потому просил Сталина лично разобраться в этом деле281.
Действуя по установившейся методе, Поскребышев, не доложив о письме Сталину, сразу же направил его «по принадлежности» Щербакову, тот — А.А. Андрееву, который в свою очередь — в УПиА, а оно благополучно сплавило неприятное послание в архив282 .
Примерно тогда же к Сталину обратилась и Л.С. Штерн*, первая женщина-академик в СССР, приехавшая в страну социализма в 1925 году и в 1929-м возглавившая основанный ею Институт физиологии. В своем письме она поведала вождю, что однажды к ней в служебный кабинет зашел профессор Штор, который работал в ее институте и одновременно заведовал кафедрой в МГУ. Он пожаловался на ректора университета, который, ссылаясь на якобы существующее постановление правительства, предложил ему отказаться от руководства кафедрой, так как-де «неудобно, когда в университете Ломоносова у руководства кафедрой стоит еврей». Штерн сообщила
* Родившись в 1878 году в Либаве (Лиепае), Штерн до восьми лет воспитывалась дедом-раввином в строгой религиозной атмосфере. Затем была взята родителями, попав в семью, совершенно ассимилированную (отец учился на медицинском факультете Кёнигсбергского университета), и в результате отошла от религии и стала атеисткой. В 1898 году поступила на медицинский факультет Женевского университета . В Швейцарии познакомилась с X. Вейцманом, однако, будучи аполитичной, к сионизму отнеслась равнодушно. Дружна была ссемьями Г.В. Плеханова и биохимика А.Н. Баха, по совету которого переехала в Советский Союз.
272

также, что вскоре и сама была приглашена к директору Тропического института АН СССР П.Г. Сергиеву, который от имени наркома здравоохранения СССР Г.А. Митерева потребовал от нее как главного редактора «Бюллетеня экспериментальной биологии и медицины» уволить двух сотрудников-евреев, работавших в редакции журнала. Таинственно намекнув затем на некое принятое наверху постановление о сокращении евреев в руководстве медициной чуть ли не на 90%, он пояснил: «Видите ли, Гитлер бросает листовки и указывает, что повсюду в СССР евреи. А это унижает культуру русского народа». В тот же день содержание этого странного разговора Штерн передала Ярославскому, который, засомневавшись по поводу существования подобной директивы, порекомендовал ей написать обо всем Сталину, что она и сделала.
Через несколько дней Штерн вызвали в ЦК, где по поручению Сталина ее приняли Маленков и Шаталин. Не знакомая с аппаратным политесом, она в резкой форме заявила им, что известные ей факты гонений на евреев — «это дело вражеской руки и, возможно, даже в аппарате ЦК завелись люди, которые дают такие указания». Явно не ожидая столь категоричных выводов, Маленков растерялся и, не сообразив ничего другого, заявил, что разговоры об официальном антисемитизме это происки «разного рода шпионов-диверсантов», которые во множестве забрасываются гитлеровцами в советский тыл. По словам Штерн, Маленков тогда «сильно ругал Сергиева, а потом сказал, что необходимо восстановить редакцию в таком виде, в каком она была прежде».
Вскоре нарком Митерев получил нагоняй от ЦК: там не понравились его грубые методы антиеврейской чистки, вызвавшие нежелательный для властных структур скандал. Тем не менее когда в 1944 году создавалась Академия медицинских наук СССР, среди ее 60 членов оказалось только 5 евреев, что, конечно, не вполне соответствовало той довольно существенной роли, которую играли представители этой национальности в советской медицине283.
*   *   *
Тайно дискриминируемая еврейская элита тогда верила или, точнее, хотела верить, что гонения на нее носят случайный характер и что они суть проявление юдофобии отдельных чиновников и следствие трудностей военного времени, обострившего все проблемы и вдохнувшего вторую жизнь в такую вроде бы уже побежденную в СССР социальную болезнь, как антисемитизм. Казалось, что закончится война, быстро наладится нормальная жизнь, и с этим «пережитком прошлого» будет покончено навсегда. Однако оптимистическим мечтам не суждено было сбыться, поскольку оказалось, что антисемитизм в Советском Союзе — это далеко не только наследие
•8 — 2738
273

дореволюционного времени. Ведь с идеологией официального антисемитизма царей, имевшего главным образом религиозные корни, большевики покончили в 20-е годы, полностью разгромив ее последние убежища — подпольные черносотенно-монархические организации. Однако «свято место» долго не пустовало: параллельно с созиданием режима единовластия Сталина началось формирование качественно иной разновидности политического антисемитизма. Первые его побеги взошли во второй половине 20-х годов в виде советского партийно-пропагандистского антисемитизма, который явился предтечей государственного антисемитизма. Эта промежуточная форма проявила себя в основном как дозированная и строго избирательная устная пропаганда, проводившаяся сталинским руководством главным образом против партийных оппозиционеров еврейского происхождения. То был своеобразный популистский отклик диктатора на массовую бытовую юдофобию, которая широко проникла тогда и в партийные ряды. К концу 30-х годов сталинский антисемитизм, тайно вызревавший в тени насаждавшегося сверху казенного патриотизма, окончательно сформировался как государственная целенаправленная и систематическая политика. Ее социальной базой, опорой и проводником стала новая генерация партийно-государственной бюрократии, пришедшая к власти на волне «большого террора», развязанного во второй половине 30-х против большевистских функционеров, придерживавшихся интернационалистских убеждений. В результате начавшегося накануне Второй мировой войны межгосударственного сближения правящих режимов СССР и фашистской Германии советский официальный антисемитизм получил мощную идеологическую подпитку извне. Уже через год после вступления СССР в войну эта политика, несмотря на свой латентный характер, заявила о себе достаточно определенно, особенно в идеологической сфере. Имевшая там место кампания «за чистоту русского искусства» наглядно показала, что пропагандистские спекуляции на русском патриотизме чреваты усилением официального антисемитизма, развитие которого вместе с тем отличалось в этот период определенной противоречивостью. Ибо многое зависело от такого субъективного момента, как изменчивая и прихотливая воля вождя, покровительствовавшего попеременно то одной, то другой группировке в своем ближайшем окружении. Например, усиление позиций группы Маленков—Щербаков—Александров почти всегда означало ужесточение антиеврей- ( ских кадровых чисток. А когда в фаворе оказывались Жданов и те, кто за ним стоял, то наблюдалось частичное свертывание этих акций. Это означает, что некоторое подобие либерализма или, точнее, вынужденного лавирования, было присуще и такому жесткому авторитарному режиму, как сталинский, тем более что допускаемые им время от времени определенные послабления способствовали усиле-
274

нию его жизнестойкости. Так даже самой знойной и засушливой пустыне ради поддержания скудного жизненного баланса необходим хоть раз в году освежающий дождь.
Самое серьезное, что могло тогда произойти, — это легализация скрытого аппаратного антисемитизма и слияние его в едином мутном потоке со стихийной юдофобией масс — к счастью, не случилось. Пока шла война, Сталин не решался,на публичные антиеврейские действия, хотя его завуалированный личный антисемитизм, чутко угаданный ретивым в исполнении любой прихоти «хозяина» придворным окружением*, скорее всего и спровоцировал ту же кампанию борьбы «за чистоту русского искусства». Но вождь не мог не отдавать себе отчета в том, что подобная авантюра была чревата для советских верхов нежелательными последствиями: самодискредитацией в глазах международного общественного мнения, неизбежными осложнениями во взаимоотношениях с союзниками**, усилением межнациональных трений внутри общества, подрывом его единства и сплоченности, и, наконец, дальнейшее нагнетание антиеврейских страстей означало бы солидаризацию с человеконенавистнической идеологией и политикой гитлеровцев. Для Сталина такой вариант развития был неприемлем. В отличие, скажем, от Гитлера он был больше прагматиком, нежели антисемитом. Поэтому в интересах дела (точнее, сохранения собственной власти) он не только сумел заглушить в годы войны свою личную антипатию к еврейству, но даже пошел, например, в конце 1941 года на создание ЕАК и извлек из этого немалую политическую выгоду. Однако после войны в мире и стране сложилась принципиально иная ситуация, чреватая, как оказалось, немалыми бедствиями для советского еврейства.
* Характерный пример. Однажды при очередном просмотре материалов, подготовленных к публикации в «Правде», у Сталина вдруг возникла причуда проставить точки над встретившимися ему в тексте буквами «ё». Эта самая молодая в русском алфавите буква, введенная двести лет назад по предложению президента Российской академии Е.Р. Воронцовой-Дашковой, после Октябрьской революции была изъята из употребления. Благоволение вождя к ранее третируемой литере, разумеется, не осталось незамеченным его приближенными. На другой день, 7 декабря 1942 г., в «Правде» появилась передовица с целым набором «ё» в заголовке и тексте. И хотя тогда шла решающая для судьбы отечества битва на Волге, аппарат Агитпропа во главе с Александровым немедленно занялся разработкой специального постановления правительства о восстановлении употребления буквы «ё» в правописании и формированием комиссии*во главе с Потемкиным для выработки соответствующих правил (284).
** В ЦК ВКП(б), например, очень всполошились, когда в 1943 году в Палестине в издательстве газеты «Давар» вышла книга проживавшего в Нью-Йорке Я. Лещинского, в которой утверждалось, что «фашисты истребляют евреев физически, а Советы — духовно» (285).
18*
275

Глава III
Колодная война, власть, пропаганда
Перегруппировка
внутри номенклатурной элиты
интриги в кремле
Победный 1945-й явился для Сталина не только годом военного триумфа, ознаменовавшегося увенчанием его имперской короной в виде преподнесенного ему маршалами* звания генералиссимуса, но и апофеозом его национально-государственной доктрины, опиравшейся на пропагандистское использование традиций русского патриотизма. Не случайно, выступая 24 мая в Кремле на приеме в честь командующих войсками Красной армии, он провозгласил тост «за здоровье русского народа», который «заслужил в... войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов... страны»1. Однако интересы мощной империи, которая, выйдя за пределы одного государства и установив контроль над Восточной Европой, превратилась в мировую державу, не позволяли Сталину почивать на лаврах триумфатора. Покоившаяся на единодержавии верховная власть требовала обеспечения соответствующего ей баланса политических сил внутри страны, тем более что здесь образовался явный перекос в пользу значительно окрепшего в годы войны партийно-государственного тандема Маленков—Берия, выражавшего интересы военно-промышленного комплекса. Такая тенденция стала беспокоить Сталина задолго до победного мая 1945-го. Уже начиная с середины 1944 года он стал негласно противодействовать дальнейшему росту влияния этой группировки, используя в качестве политического противовеса Жданова и его «ленинградцев». Правда, в связи с тем, что в сентябре того же года Жданов был назначен уполномоченным от политбюро на мирных переговорах с Финляндией и отбыл в Хельсинки, его позиции на столичной «бир
* Известно, что первоначально в Древнем Риме почетный титул императора присваивался военачальникам их соратниками за победы в битвах.
276

же власти» временно ослабли. Тем не менее фортуна ему благоволила: в декабре его главный соперник в борьбе за лидерство на «идеологическом фронте» Щербаков серьезно заболел, а 10 мая 1945 г. скончался от «паралича сердца»*. Это была ощутимая потеря для его сторонников в ЦК, и прежде всего для Маленкова. И хотя последнему удалось тогда присовокупить к многочисленным своим обязанностям по секретариату ЦК еще и руководство идеологической сферой и сохранить фактически перешедший к нему в годы войны от Жданова статус второго секретаря ЦК партии, однако в отличие от Щербакова он не был силен в вопросах организации пропаганды и не мог в этом новом качестве соперничать на равных с таким опытным партидеологом, как Жданов. Это обстоятельство заметно облегчало стоявшую перед Сталиным задачу.
Всю вторую половину 1945 года вождь посвятил тайным приготовлениям к новой закулисной баталии. Для нанесения удара по ослабленной смертью Щербакова маленковско-бериевской группировке были использованы серьезные недостатки, якобы имевшие место в военной авиации и авиапроизводстве в недавнем прошлом. Летом 1945 года об этом уведомил Сталина его сын Василий, тогда полковник ВВС, который, встретившись с отцом в Потсдаме, доложил ему, что в годы войны руководство авиационной промышленности, вступив в «преступный сговор» с командованием военно-воздушных сил, будто бы отправляло на фронт в массовом количестве «летающие гробы» в виде дефектных истребителей Як-92.
Существенную закулисную роль в раскручивании интриги сыграл главный конструктор этих машин А.С. Яковлев, занимавший в то время пост заместителя наркома авиапромышленности. Всегда старавшийся быть на виду у сильных мира сего, тот первые свои серийные самолеты конца 20-х годов назвал АИРами в честь тогдашнего председателя СНК СССР А.И. Рыкова и примерно тогда же сблизился с заместителем последнего Я.Э. Рудзутаком, женившись с пользой для карьеры на его воспитаннице. Правда, когда по воле Сталина те превратились во «врагов народа», молодому авиаконструктору пришлось переименовать свои машины и развестись. Способный, гибкий, умный и приятный в общении Яковлев понравился Сталину, делавшему ставку на молодых, циничных и даровитых карьеристов, и стал фактически его советником по авиационным делам. Поскольку старые беспартийные конструкторы (А.Н. Туполев, Н.Н. Поликарпов) особого доверия вождю не внушали, Яковлев очень скоро превратился в фигуру «номер один» в сталинской авиации.
* Произошло это после того, как 9 мая уже выздоравливавший после инфаркта миокарда Щербаков приехал в Москву из санатория «Барвиха», чтобы отметить День Победы. Кремлевские медики, разрешившие эту поездку, потом будут арестованы по «делу врачей».
277

Этому в немалой степени способствовало то, что после замены в начале 1940 года М.М. Кагановича на посту наркома авиапромышленности А.И. Шахуриным Яковлев был назначен его заместителем по опытному самолетостроению и науке. Открывшиеся возможности он использовал прежде всего с целью получения привилегий для своего конструкторского бюро и в борьбе с конкурирующими фирмами. В годы войны конструктор близко сошелся с Василием Сталиным, запросто приезжал к нему на дачу в Зубалово и даже изготовил для него персональный закамуфлированный Як-3, самый скоростной истребитель в те годы. Судя по всему, не кто иной, как Яковлев, помог Василию Сталину в сборе компромата, который тот передал отцу. А 6 сентября 1945 г. Яковлев сам направил письмо Сталину, в котором руководимый Шахуриным Наркомавиапром выставлялся основным виновником провалов в области создания реактивных самолетов и дальних бомбардировщиков3. Пока эта информация проходила через бюрократическую круговерть и на ее основе готовились репрессивные решения, у Сталина в середине сентября случился инсульт: сказалось психологическое перенапряжение, накопленное за годы войны, а последней каплей стал атомный «сюрприз» американцев. Правда, удар был не очень сильным, и болезнь вскоре отступила. Прибыв в начале октября на отдых в Сочи, где проводил тогда свой отпуск и Шахурин, Сталин принялся по своему обыкновению усыплять бдительность будущей жертвы. Однажды, а это было в начале ноября, он пригласил наркома авиапромышленности отметить 70-летие М.И. Калинина. На торжестве, состоявшемся на даче юбиляра у горы Малый Ахун, Сталин был подчеркнуто приветлив с Шахуриным. А по окончании отпуска, когда нарком возвращался в Москву, Сталин в знак особого благорасположения поручил проводить его Поскребышеву.
Сам же диктатор вернулся в столицу 17 декабря и сразу же стал деятельно готовиться к осуществлению задуманного, задействовав в свои планы и Жданова, прибывшего в Москву из Хельсинки 26 декабря. Реализация аппаратной интриги началась 29 декабря, когда впервые за продолжительное время Сталин провел в Кремле полноценное заседание политбюро*, на котором предложил отстранить Шахурина от занимаемой должности и взял на себя поручение «наметить» кандидатуру нового наркома авиапромышленности. • Интересно, что накануне вечером Сталин почти полтора часа беседовал с Яковлевым, очевидно, обсуждая с ним детали своего предстоящего выступления на политбюро. Уже 30-го новым руководителем авиапромышленной отрасли был утвержден М.В. Хруничев, работавший ранее первым заместителем наркома боеприпасов4.
* Обычно, особенно в годы войны, заседания политбюро не проводились, решения принимались его членами, как правило, заочно, «опросом».
278

No comments:

Post a Comment